В 1965 году, в годовщину 60-летия восстания на броненосце «Потёмкин», на этом месте был открыт памятник «Потёмкинцам — потомки», не очень удачно увязанный с окружающей архитектурной средой площади.
30 апреля 1920 года, в канун Первомая, после окончательного установления Советской власти в городе, Екатерининской площади и улице присвоили имя Карла Маркса. Бронзовые фигуры Екатерины и сподвижников демонтировали, а пьедестал прежнего памятника использовали для установки скульптуры Карла Маркса — первый памятник К. Марксу был открыт 7 февраля 1921 года, он был временным и состоял из одной бетонной головы, тонированной под розовый гранит. Через некоторое время губернский комитет снова торжественно открывал новый памятник К. Марксу, но уже выполненный во весь рост. Вследствие внезапно налетевшей бури, выполненная в недолговечных материалах, статуя упала (по официальной версии). По свидетельству очевидцев на месте остались лишь ноги «основоположника марксизма»
В середине XIX века через Мерефу продолжена железнодорожная ветка направления Санкт-Петербург - Крым. ЖД Станция Мерефа стала узловой станцией с развилкой на Крым, Донбасс, Николаев/Одессу и Киев(через Буды). Таким образом все дороги из столицы Российской империи на юг стали проходить через Мерефу.
Левая башня-гостиница "Киев",башня за Кабмином-бывшая гостиница "Москва", за Мариинским дворцом-осветительная мачта стадиона "Динамо".Чуть левее -здание музея им.В.И.Ленина.Справа в нижнем углу-здание министерства здравоохранения.
Писатель Л. В. Успенский, десятилетним подростком присутствовавший при гибели Мациевича, описал её обстоятельства в очерке «Человек летит» (1969):
Мотор мациевичевского «фармана» вновь заревел баском, уже когда солнце почти коснулось земли. Почерк этого пилота отличался от всех — он летал спокойно, уверенно, без каких-нибудь фокусов, «как по земле ехал». Машина его пошла на то, что в те времена считалось «высотой» — ведь тогда даже среди авиаторов ещё жило неразумное, инстинктивное представление, что чем ближе самолёт к земле, тем меньше опасности; так, вероятно, — держи ближе к берегу — понимали искусство навигации древние мореплаватели.
«Фарман» то, загораясь бликами низкого солнца, гудел над Выборгской, то, становясь чёрным просвечивающим силуэтом, проектировался на чистом закате, на фоне розовых вечерних облачков над заливом. И внезапно, когда он был, вероятно, в полуверсте от земли, с ним что-то произошло…
Потом говорили, будто, переутомлённый за день полета, Мациевич слишком вольно откинулся спиной на скрещение от расчалок непосредственно за его сиденьем. Говорили, что просто один из проволочных тяжей оказался с внутренней раковиной, что «металл устал»… Через несколько дней по городу поползли — люди всегда люди! — и вовсе фантастические слухи: Лев Мациевич был-де втайне членом партии эсеров; с ним должен был в ближайшие дни лететь не кто иной, как граф Сергей Юльевич Витте; ЦК эсеров приказал капитану Мациевичу, жертвуя собой, вызвать катастрофу и погубить графа, а он, за последние годы разочаровавшись в идеях террора, решил уйти от исполнения приказа, решил покончить с собой накануне намеченного дня…
Вероятно, то простое объяснение, которое восходило к законам сопротивления материала, было наиболее правильным.
Одна из расчалок лопнула, и конец её попал в работающий винт. Он разлетелся вдребезги; мотор был сорван с места. «Фарман» резко клюнул носом, и ничем не закреплённый на своём сиденье пилот выпал из машины…
На лётном поле к этому времени было уже не так много зрителей; и всё-таки полувздох, полувопль, вырвавшийся у них, был страшен… Я стоял у самого барьера и так, что для меня всё произошло почти прямо на фоне солнца. Чёрный силуэт вдруг распался на несколько частей. Стремительно чиркнул в них тяжёлый мотор, почти так же молниеносно, ужасно размахивая руками, пронеслась к земле чернильная человеческая фигурка… Исковерканный самолёт, складываясь по пути, падал то «листом бумаги», то «штопором» гораздо медленнее, а ещё отстав от него, совсем наверху какой-то непонятный маленький клочок, крутясь и кувыркаясь, продолжал своё падение уже тогда, когда всё остальное было на земле.
На этот раз солдаты аэродромной службы и полиция опередили, конечно, остальных. Туда, где упало тело лётчика, бежали медики с носилками, скакала двуколка Красного Креста.<…>
Я даже не подошёл к остаткам самолёта. Подавленный до предела, совершенно не понимая, что же теперь будет и как надо себя вести — это была вообще первая в моей жизни смерть! — стоял я над неглубокой ямкой, выбитой посреди сырой равнины поля ударившимся о землю человеческим телом, пока кто-то из взрослых, видя мое лицо, не сказал сердито, что детям тут делать нечего.
Еле волоча ноги, я ушёл. Но, видно, мне «было что тут делать», я тоже унёс с собой и сохранил навсегда запах растоптанных множеством ног трав, мирный свет очень красного в тот день заката и рычание мотора в одном из ангаров, который, несмотря ни на что, гонял кто-то из механиков, и ту вечную память о первом героически погибшем на моих глазах человеке, что позволила мне сейчас написать эти строки…
